«Детская книга войны». Дневник Гали Зимницкой

С 9 мая по 22 июня по будням на сайте «Казанского репортера» выходят аудиоверсии дневников из «Детской книги войны» – проекта еженедельника «Аргументы и факты». Сегодня – дневник Гали Зимницкой.

В прошлом году, к 70-летию Победы, «АиФ» выпустил «Детскую книгу войны» на русском языке. В ней 35 подлинных документов – дневников тех, кому в годы войны было от 9 до 17 лет. Впервые за 70 лет в одном томе собраны все дневники детей войны, которые удалось обнаружить журналистам «АиФ» – у потомков, бережно хранящих эти семейные реликвии, в архивах страны и у самих авторов, доживших до наших дней. Более половины из 35 дневников были опубликованы впервые.

В процессе работы над книгой редакция столкнулась с большим общественным интересом к дневникам не только в печатном виде. Поэтому в 2016 году «Аргументы и факты» решили озвучить дневники голосами известных, уважаемых, любимых россиянами и очень важных для страны людей, чтобы все смогли узнать настоящие истории детей войны.

35 дневников – 35 голосов известных актеров, музыкантов, выдающихся общественных деятелей, спортсменов, телевизионных ведущих, Героев России и Советского Союза.

Среди них космонавт Алексей Леонов, выдающийся пианист Денис Мацуев, тележурналист Владимир Познер, актриса Чулпан Хаматова, режиссер Никита Михалков, телеведущая Екатерина Андреева, народные артисты СССР Василий Лановой, Олег Басилашвили, Игорь Кириллов, дирижер Владимир Спиваков, актер Константин Хабенский, легенды фигурного катания Ирина Роднина и Татьяна Навка, балерина Светлана Захарова и многие другие.

35 дней в период с 9 мая, Дня Победы, по 22 июня 2016 года, до дня 75-летия начала Великой Отечественной войны, по будням озвученный дневник будет появляться на сайте еженедельника «Аргументы и факты» AiF.ru и на сайте издания «Казанский репортер», а история – оживать и продолжать жить в памяти огромной аудитории, большой части граждан нашей страны.

Из книги:

«Я твёрдо решила не ехать», – запишет 14-летняя Галя в своём дневнике. Как будто волей девочки семья останется в блокадном городе. Выживут не все – умрёт от истощения отчим Гали. Перед Новым 1942 годом умирает от дистрофии первая Галина любовь…

Удивительно, но блокадная катастрофа не гасит в Гале порывов открытой любви души. Несмотря на смерти, голод, бомбёжки, в её дневнике много позитивных историй: как они с мамой в начале блокады покупали модные купальники, как ребята учатся танцевать под «Рио-Риту», как она встречает Новый 1944 год с молодым офицером, который сразу после праздника отправляется на фронт. Возможно, всё это и помогло ей выжить.

Аудиоверсия дневника, читает Ольга Будина:

Дневник:

1941

22 июня. Война! Когда по радио зазвучали тревожные слова, мы с бабушкой Сашетой были одни в квартире. Мама и отчим уехали к друзьям на взморье. Я лихорадочно искала резиновую купальную шапочку и не вникла в смысл слов. Во дворе нетерпеливо галдели ребята, поджидая опаздывающих. День был жаркий, и всем хотелось купаться. Бабушка поймала меня за руку и сказала трясущимися губами: «Галюша, война!». Я прислушалась: «Гитлер… Германия напала… без предупреждения… вероломно…». Тогда я подошла к окну и крикнула: «Ребята, война!». Купаться в этот день мы не поехали. (…)

28 июня. При ЖАКТе (в доме у станции Ланская, где музей-квартира В. И. Ленина) оборудовали комнату под медпункт. Из медикаментов пока есть только бинты, вата и йод. Здесь также организовали дежурства, в которые включили и нас - девочек. Врач Екатерина Александровна (мать моей подруги Нади Рыбаковой) ведет санитарный кружок. Учит нас оказывать первую помощь раненым. Мы перевязываем друг друга. Занятия проходят весело. Не обошлось и без смешного случая. Когда мы учились на Ире Малиновской делать перевязку головы (нога у нее уже была забинтована с наложенной шиной), вошла Ирина мама, тетя Леля, и в ужасе бросилась к дочке. Она подумала, что Ира пострадала всерьез. Не верится, что будут настоящие раненые. Во время воздушных тревог спокойно. У наших ребят появилась «болезнь» - учиться танцевать. Теперь собираемся там, где дома нет родителей. У нас четыре пластинки: «Утомленное солнце», «Рио-Рита», «Брызги шампанского», «Кукарача». Но танцевать нам удается редко, так как нет подходящих условий. Вчера я уговорила свою Сашету, обещала после танцев вымыть пол. Собралось семь человек. Я танцевала больше с Лешей Жуковским. Геня Прокопюк пригласил только один раз. С тех пор, как в нашем дворе появилась Верочка Гладкова, все наши мальчики обращают свое внимание на нее. (…)

10 июля. Наши старшие товарищи постепенно исчезают. Ушли добровольцами на фронт Сережа (брат Люси Курьяк), Рома Подскочий, Коля Жуковский (брат Леши), Коля Герасимов, Тоня Осипова, Луся Лунева. Теперь во дворе не играют в волейбол, не стоят ребята у парадной двери, за что их раньше многие осуждали. Остались мы - подростки от 12 до 16 лет. Да и нам стало не до игр. Другие дела и заботы отвлекают нас от бездумной жизни, тревожат наши детские души. (…)

20 июля. Много говорим о делах на фронте. А дела эти не радуют. Подошел к нам тот самый милиционер дядя Саша. Сказал, что нам пора идти домой. Еще рассказал, что сейчас враги засылают в город шпионов распространять ложные слухи об успехах фашистов под Ленинградом, сеять панику среди населения. Надо быть бдительными и, если что заметим, сразу сообщить ему или в милицию. В небо поползли раздутые, темные на фоне меркнущего заката аэростаты. (…) Вот уже месяц идет война. А кажется, прошел год. Говорят, на обо ронных работах есть жертвы обстрелов. От наших нет никаких известий. Бабушка тайком вздыхает, я же ее подбадриваю, говорю, что такие слухи распускают шпионы. (…)

30 июля. Сегодня мама и дядя Миша пришли с работы очень расстроенные (они работают на заводе «Прогресс»). Им объявили, что завод срочно эвакуируют. Ехать нам всем. Сердце мое оборвалось от такого сообщения. Уехать из Ленинграда! Расстаться с ребятами, со всеми нашими делами! Для чего я училась перевязывать раненых? Для чего мне дядя Миша принес детский противогаз? И вдруг бабушка, моя милая Сашета, заявляет, что она остается в городе и не сдвинется с места, что бы ни было. Тогда я тоже заявляю, что остаюсь с бабушкой. На протест мамы у меня истерика. Давно я так не ревела! Родители опешили и ушли в спальню совещаться. Что будет? Я твердо решила не ехать.

2 августа. Мы с бабушкой «перетянули». Мама и дядя Миша остаются с нами. Оказывается, на заводе продолжают работать некоторые цеха, изготавливающие продукцию для ленинградского фронта. Мама работает на револьверном станке, она нужна здесь. Отчим - настройщик станков - тоже пригодился. Все уладилось, родители повеселели. Они признались, что тоже не хотели уезжать. (…)

15 августа. С каждым днем мне все труднее писать дневник. Неужели брошу? Правда, эти дни проходят однообразно, без особых событий. Дежурства в медпункте идут своим чередом, занятия кончились с отъездом Екатерины Александровны. Если заглянуть в наши души, то, наверняка, все хотят испытать хоть чуть-чуть боевой обстановки (бомбежки) и попробовать свое умение на раненых. Хотя это глупо. Вчера уехали из Ленинграда две семьи, а значит, мы попрощались с Гаем Шевеленко и Володей Пашко. Гай начитанный мальчик, всегда делился с нами самым интересным, советовал, что прочитать. У него была мечта, даже цель - стать танкистом. Володя был нашим затейником в играх. Любую игру он превращал в театрализованное представление. А что он вытворял на качелях «Гигантские шаги»! Правда, иногда на Вовку находило, и он начинал задираться: дергал меня за косы, больно бил мячом по ногам. «Володька, ведь больно!» - взывала я со слезами в голосе. Однажды Ира мне сказала, что это у Володи так проявляется симпатия ко мне: «Он в тебя влюблен, а ты не замечаешь». Конечно, я не замечаю, потому что больше поглядываю на Геню. Он притягивал меня с раннего детства. Бабушка это замечала и часто говорила: «Иди, иди во двор, этот белобрысый Генька уже давно там»

21 августа. Мой день рождения. «Стукнуло» 14 лет. Сегодня все читают в газетах и говорят об обращении Жданова и Ворошилова к ленинградцам… В обращении говорится об опасности, надвигающейся на нас. Значит, на фронтах стало еще хуже. У всех на лицах боль и тревога. Но в городе все спокойно, никакой суеты. Работают магазины, кино, театры. В центре города витрины больших магазинов завалены мешками с песком и обшиты досками. На шпиль Петропавловского собора надели чехол серого цвета, над некоторыми домами натянуты маскировочные сетки, а стены больших зданий разрисованы пятнистыми желто-зелеными разводами. В парках, скверах и на газонах прорыты щели или траншеи. Тревоги замучили своей частотой. Но пока не бомбят.

13 сентября. 9 сентября разбомбили Бадаевские склады с большим запасом продуктов питания и аттракцион «Американские горы», где тоже были укрыты запасы муки и крупы. С продуктами стало совсем плохо. Еда очень скудная и однообразная, а аппетит увеличивается с каждым днем. Мама берет с собой на работу бидон под суп. Суп дают в заводской столовой, но родители его не едят, приносят домой. Сашета говорит, что она еще не чувствует недостатка в еде. А я уже чувствую, да еще как! (…)

22 сентября. Сегодня к нам пришла Евгения Трофимовна. Эта седая старушка, бывшая барынька, очень несчастна в своей судьбе. Когда-то еще до революции она с семьей жила в городе Старый Оскол. Всей семьей мечтали перебраться в Петроград, но это не удавалось. Наконец, незадолго до революции, их мечта осуществилась: муж получил перевод в город их мечты. Но вскоре после переезда он погиб в железнодорожной катастрофе. Заболела скоротечной чахоткой и умерла единственная дочь. И вот Евгения Трофимовна одна. За много лет она не нашла друзей, и оказывается, что мы теперь для нее - самые близкие. До войны Е. Т. шила мне платья, перешивала мамины старые пальто. И вот теперь, в возрасте 76-ти лет, она попросилась к нам в семью. За обедом, обсудив ситуацию, мы пришли к выводу, что надо хоть немного согреть ее одинокую старость. Дядя Миша спустился к ней на второй этаж и принес холщовый чемодан, большую корзину и еще кое- что из необходимых вещей. Е. Т. принесла красивую старинную деревянную шкатулку с документами и дорогими письмами. Я уступила ей свой диван и перешла спать на раскладушку. Бабушка дала мне шикарную перину. Если не лениться и взбивать ее хорошенько перед сном, то получаешь ощущение возлежания на облаке. (…)

7 октября. (…) У дома дяди меня окликнула его дочь Зоя. У нее было печальное лицо, в глазах стояли слезы. Несколько дней назад пропал их любимый кот Кузька, а сегодня нашли за дровами его ярко-рыжую голову. Мне иногда попадались на глаза кошачьи головы, но только сейчас дошло, что начали есть кошек. Собак тоже не видно.

10 октября. (…) На днях мы с мамой зашли в Выборгский универмаг, посмотреть, что там есть. Увидели купальные костюмы из черного сатина с голубой отделкой и кокетливыми резиночками по бокам. Купили себе по купальнику. Продавщица смотрела на нас как на чокнутых или знающих великую тайну конца войны. Нет, ничего мы не знаем, просто надеемся дожить до мирных дней. Однако наши опять отступают: войска оставили город Орел.

15 октября. (…) Дядя Миша подшучивает над мамой, называет ее «лапушкой» или «горошинкой». Мама - маленького роста. До войны она была полненькая, но теперь сильно похудела и подурнела. Отчим же словно и не замечает этого - все Лапушка да Горошинка! Трофимовна почти не сходит с дивана. Стол специально придвинули ближе. Сядет, поест, попьет и опять на боковую. Она говорит, что голода совсем не чувствует. Ест мало, больше пьет чай с сахаром вприкуску. Сахара и чая у нее свой запас. Лицо у Трофимовны розовое и круглое. Пожалуй, из всех нас одна она не изменилась. Бабушка постепенно, медленно худеет, но ей худеть до дистрофика еще долго: полноты у нее было на троих. Сашета меньше нас страдает от недостатка питания и находит в себе силы делить продукты на два-три дня, а не съедать их сразу. В этом она у нас признанный командир. (…)

21 октября. Вчера в Лесотехническом парке поймали ракетчика. Помогли милиции наши мальчишки. Не знаю, как они там оказались. После того налета, когда из парка вынесли не один десяток трупов, мы туда больше не ходили. Боялись, что в каждой траншее нам будут мерещиться убитые. И все же Геня, Дима и Алешка бегали там и заметили, что около одной траншеи набросаны горелые спички и окурки. Это показалось им подозрительным, и они сказали об этом нашему милиционеру. Там устроили засаду и поймали вредителя на месте преступления, когда он выпускал очередную, оказавшуюся для него последней, ракету. (…)

26 октября. Побывали в двух госпиталях, но нас не взяли из-за возраста. Потом пошли в третий большой госпиталь, который разместился в Лесотехнической академии. Наконец, удача - нас согласились взять писарями, так как многие раненые не могут сами писать письма. Завтра идем с Верой. Я очень волнуюсь. Ведь надо найти в себе силы не показать жалости, не волноваться.

28 октября. В госпитале все обошлось лучшим образом. Привели меня с Верой в палату, где лежали бойцы с забинтованными руками или ногами, были и с завязанными глазами. Однако атмосфера в палате была не унылая, а вполне нормальная, и волнение мое сразу же прошло. Раненые нас приветливо встретили, стали расспрашивать, как мы учимся, интересовались всеми подробностями жизни города. Быстро освоившись, мы принялись писать под диктовку раненых письма. В тот вечер я написала четыре письма, стараясь не делать ошибок.

30 октября. (…) Иногда нам дают несложную работу: скручивать бинты, делать тампоны. Один раз мыли посуду. Взрослые стараются угостить нас чем-нибудь. Но мы с первого дня отказались от еды, и это остается непреклонным. Медсестра уговаривает нас поесть, говорит, что хлеб остается от пайка тяжелобольных или умерших. Но мы не поддаемся, хотя есть очень хочется. Боимся, как бы не подумали, что мы ходим в госпиталь из-за еды.

2 ноября. Старшей медсестре надоело с нами воевать по поводу еды, и она пожаловалась начальству. Главврач был немногословен: «Не будут есть - не пускайте в госпиталь». И сразу стало легче. Теперь мы не испытываем мук отказываться от каши или хлеба.

6 ноября. Сегодня я узнала, что наш милиционер дядя Саша ушел на фронт. А несколько дней назад он взял у меня на время электрический фонарик (память об отце). Мне стало так жалко свой фонарик, что я чуть не заплакала. «Бес совестный, не мог вернуть чужую вещь», - ругалась я под грушей. «О чем ты говоришь! - возмутился Геня. - Может быть, твой фонарик Саше жизнь спасет, а тебе жалко». Я прикусила язык. Как всегда, Геня прав. Забыла написать, что нам пришло несколько писем с фронта с благодарностью за посылки. Первое письмо пришло тете Насте из 19-й квартиры. Молодой боец писал ей о том, что у него нет родных и близких, а он очень хочет переписываться с девушкой. Тетя Настя передала это письмо Леле Феркович. Теперь Леля читает нам письма с фронта. В письмах солдат Сеня описывает боевую обстановку, рассказывает о страданиях людей, находящихся на оккупированной территории, о голодных и оборванных детях, пробирающихся под пулями к своим, на передовую позицию, за куском хлеба. (…)

10 ноября. Сегодня опять убавили хлебный паек. Из-за этого за вечерним чаем произошел неприятный разговор. Мама объявила, что с завтрашнего дня дядя Миша будет есть свой паек полностью. А она будет делить свой хлеб со мной и бабушкой. Отчим беспомощно заморгал глазами (у него замедленная реакция), потом быстро выпалил:

- Я не согласен!

- Ты будешь полностью есть свой хлеб, - упрямо твердила мама.

- Я не могу есть один свой хлеб, Зина.

- Сейчас не время играть в благородство, ты мужик, тебе надо в десять раз больше, чем дают теперь.

- А Галя растет! - возражает отчим.

- Галя подкармливается в госпитале, - не уступала мама. В этот момент завыла сирена, мама заторопилась на лестницу, встал и отчим. (…)

17 ноября. Сегодня мама не пустила меня в школу. Причина - женский день в «круглой» бане, что бывает не так уж часто. Мы удачно помылись и только вошли в свою квартиру, как наш дом заходил ходуном. Стрельба зениток началась одновременно с сигналом тревоги, и сразу посыпались бомбы. Все началось и кончилось за какие-нибудь пять минут. После отбоя я побежала к школе. Там уже стояли наши машины скорой помощи. В них грузили носилки с ранеными ребятами, сажали раненых учителей. Бомбежка застала школьников, когда они шли к щелям через Сердобольскую улицу. Убило одного мальчика, который замешкался и стоял, когда все залегли. Тяжело ранило нашего Павла Петровича. Он тоже стоял на дороге и подгонял детей в укрытие. Не везет же человеку! Много жертв было у станции Ланская. Трупы отнесли за забор, а двое дежурных с красными повязками поджидали машину. Из-под забора текла кровь прямо на панель. (…)

2 декабря. В госпитале вылетели все стекла, в палатах мрак от фанерных заплат в окнах. Большинство раненых, особенно тяжелых, находятся в бомбоубежище. Срочно ликвидируются последствия налета: вставляются стекла, штукатурятся потолки и стены (местами отвалились большие куски штукатурки). Медсестра Таня рассказала, что в ту ночь им здорово досталось. От взрывной волны упали и разбились керосиновые лампы, в двух местах начался пожар, который в суматохе не сразу заметили. И все же огонь погасили своими силами до прибытия пожарных. Один раненый признался мне, что ему на фронте не было так страшно, как здесь: там все ясно, где враг, откуда бьют, куда стрелять, а тут чувствуешь себя загнанным зверем… Я до позднего вечера помогала убирать мусор из палат, выносила во двор битое стекло, штукатурку, обрезки фанеры.

3 декабря. У нас дома разыгралась настоящая драма. Пришла женщина из квартиры № 3, жена сапожника, мы даже не знаем, как ее звать. Она стала просить маму (бабушка была на работе) спасти ее детей от голодной смерти. Женщина почему-то решила, что у нас есть запас продуктов, и умоляла маму насыпать ей хоть немного крупы.

«Розочка умирает, не откажите в помощи», - просила женщина, протягивая чашку. Мама сначала растерялась, стояла и молчала, а женщина, приняв ее растерянность за нежелание поделиться крупой, продолжала умолять маму, стоя на коленях. Тогда мама опомнилась и открыла все дверцы старого буфета и кухонных столов.

- Ищите, ищите, - говорила она. - Что найдете - все ваше…

На полках была идеальная чистота и пустота.

- Да встаньте же с колен!

Но женщина не могла подняться. Мы с мамой взяли ее под руки и посадили на табуретку.

- Разве Вы не заметили, что мой муж еле ходит? Откуда у нас могут быть продукты? - с мягким укором говорила мама.

- Александра Викторовна всегда была очень практичной хозяйкой, и мне казалось… - женщина не договорила. Поверив, что у нас действительно ничего нет, она заплакала, закрыв лицо руками.

Кстати, о наших «запасах». Если не считать наволочку сухарей из всевозможных недоеденных кусочков белого и черного хлеба, которые Сашета не выбрасывала, а подсушивала над плитой (не из-за экономии, а по убеждению, что хлеб грешно выбрасывать), ничего у нас не было. Но и эти сухари уже давно съедены.

4 декабря. Голод сосет днем и ночью. Дядя Миша едва передвигается: у него ослабли ноги. Мама изменилась до неузнаваемости. Бабушка высохла вся и сгорбилась, но стала подвижнее, чем была. Кожа на ее лице и теле висит тощими складками. Сашета работает в общежитии трампарка им. Калинина кастеляншей, стирает постельное белье, по ночам сушит сырую одежду и обувь. В общем, пропадает там сутками. Так как трамваи не ходят, то вагоновожатые и кондукторы сейчас заняты на разных работах: расчищают дороги от снега, заготавливают дрова и т. п. Теперь бабушка получает рабочую карточку, но, к сожалению, кроме хлеба по карточкам в магазине пока ничего нет. Я уже много раз видела, как возят на саночках гробы или зашитые в простыню трупы по направлению к Шуваловскому кладбищу. У меня образовался нарыв под мышкой. Мама говорит, что это от неправильного обмена веществ. Дядя Миша шутит: «Это от отсутствия каких-либо веществ».

6 декабря. Мама собрала вещи, которые можно обменять на продукты на «черном» рынке. В первую очередь она взяла каракулевую шапку и полупальто дяди Миши. «Господи! - воскликнула бабушка. - В чем же он у тебя ходить будет?». «Лишь бы ходил, а в чем - это уже второй вопрос», - ответила мама. С рынка она принесла маленький мешочек пшена и буханку совсем черствого хлеба. «Господи, - опять воскликнула бабушка, - ведь это же ворованный хлеб! За такое сейчас расстрел, и ты пойдешь как сообщница. Зина, неужели ты этого не понимаешь?». «Понимаю. Но я не могу смотреть, как мы все приближаемся к смерти. Буханка, может быть, и не ворованная, а паек рабочего с хлебозавода. Ты видишь, какая она черствая?» - возражает мама. Бедная моя честная Сашета, как же нам выжить?

7 декабря. Встретила в булочной Люсю Курьяк. Она сказала, что ее отца направили от завода работать в похоронной команде. В городе есть квартиры, где лежат неубранные покойники. Особенно много таких квартир в центре города. Людей там губит не только голод, но и холод, так как нет дров: до войны обогревались паровым отоплением. Сожгли мебель, книги, но этого слишком мало для суровой блокадной зимы. (…)

11 декабря. Днем в булочной видела ужасную сцену. Мальчишка лет десяти выхватил у старушки пайку хлеба и сразу начал есть. Женщины бросились отнимать, а он лег на пол, лицом вниз, и, не обращая внимания на обрушившиеся удары, доел хлеб на грязном полу. Самое ужасное в том, что никто не заступился за ребенка. Полежав немного, воришка встал, вытер рукавом слезы и кровь и ушел грязный, оборванный, может быть, совсем одинокий. Сейчас мне его жалко до боли в сердце. Где же я была тогда? Стояла, смотрела и молчала. (…)

13 декабря. Большая победа наших войск под Москвой! Ради такого праздника мама устроила банный день. Натаскали воды из пруда, хорошо протопили плиту, нагрели целый бак воды. Мылись в корыте. После мытья все порозовели и похорошели. За скудным обедом шутили и смеялись. Особенно веселым был дядя Миша. Он гордился победой под Москвой. Это уже настоящий успех! Мы радовались как дети. Евгения Трофимовна перекрестилась. Эта она молится за нас. Себе она желает только скорой смерти, чтобы не быть нам в тягость. (…)

24 декабря. У Иры Малиновской умерла мама. Вчера поздно вечером Ира прибежала за мной. Тетя Леля лежала одетая на диване и часто, часто дышала. Слабо улыбнувшись мне, она положила руку на грудь. «Сегодня мама отработала две смены», - сказала Ира. Вскоре тете Леле стало совсем плохо, она не открывала глаз. «Может быть, это голодный обморок?» - предположила я. Ира пожала плечами: «В доме ничего нет». Потом она, что-то вспомнив, вышла на кухню. Вернулась Ира с бутылкой в руках. На ее дне темнел портвейн. Тетя Леля открыла глаза и пристально посмотрела на Иру. Та влила ей в рот чайную ложечку вина. Пульс стал чаще. Когда он пропал, Ира дала маме еще вина. Жизнь опять вспыхнула, затрепетало сердце.

Так было, пока не кончилось вино. Тетя Леля умерла, не сказав ни слова. Милая, красивая, ей не было и 36-ти лет. Ира осталась одна.

26 декабря. (…) По дороге домой мы видели на снегу мертвую молодую женщину. Она лежала на проезжей части Лесного проспекта, видимо, упала с воза, когда сани с покойниками накренились на ухабе. Сначала нам показалось, что это лежит манекен из разбитой витрины магазина - так красива была эта женщина. На ней было темное легкое платье с глубоким вырезом. Красивые смуглые руки были сложены на груди, как у певицы. Великолепные темные волосы разметались по грязному снегу. Удивляло ее прелестное, не исхудавшее, чуть скуластое лицо с густыми ресницами. Мы с мамой стояли и смотрели с большой жалостью на эту погибшую красоту, а мимо шли люди и никто не останавливался, не удивлялся ни красоте этой женщины, ни тому, что она лежит посреди дороги. Да это и понятно. Стоят сильные морозы, и люди появляются на улице закутанные в несколько шарфов, платков. Идут сгорбленные и смотрят себе под ноги, чтобы не упасть. Если кто упадет, то не всегда сможет подняться. Где уж тут оглядываться по сторонам. (…)

29 декабря. В парадном встретила Генину маму. Поздоровались.

- Приходи с Геней попрощаться.

- А куда вы уезжаете?

- Никуда. Он умер.

Тетя Настя спокойно это сказала, а я тупо уставилась на нее.

- Если хочешь попрощаться, приходи сегодня. Завтра, рано утром, повезем на кладбище

Я пришла домой и, не раздеваясь, плюхнулась на стул. Геня умер? Геня умер! Вот и конец моей первой детской привязанности, может быть, даже любви. Уж очень мне нравился этот веселый, умный мальчик. Он научил нас быть добрыми, ценить дружбу. Я сидела и думала о Гене как о живом и не могла представить его мертвым.

Прощаться с ним я не пошла, пусть останется в моей памяти только живым. И если мне суждено будет выжить, то я его никогда не забуду.

31 декабря. Через несколько часов Новый год. Но ничто не напоминает об этом. Попив горячей воды с кусочком хлеба, наши домочадцы разошлись по своим комнатам. Я лежала в постели и вспоминала о довоенных новогодних приготовлениях… Вот мы с мамой принесли домой большую пушистую елку. В квартире густо запахло смолой. Обеденный стол сдвинут к стене и завален елочными игрушками. В муфточки, коробочки и сумочки засыпаем драже и театральный горошек. Шоколадные конфеты в нарядных фантиках вешаем на елку вместе с игрушками… Стоп!

Я вдруг вспоминаю, что большие длинные конфеты, похожие на хлопушки, сохранились из-за яркой красочной обертки. Их уже года два- три вешали на елку. В обертках была пастила, поэтому конфеты были легкими и не оттягивали елочные лапки. И вот я осознала, что такое сокровище лежит в коробке с игрушками. С воплем «ура!» соскакиваю с постели, зажигаю коптилку, стаскиваю со шкафа коробку и добываю драгоценные конфеты. Их пятнадцать штук!

Мама и бабушка радостно удивляются. Дядя Миша проснулся, но еще не понимает, что случилось. Я ему объясняю. Одеваемся и садимся за стол. Трофимовна отдает нам свой последний чай. Всем досталось по три конфеты!

- Давайте съедим их сегодня все!..

Сашета, экономная, как всегда, две конфеты убрала в буфет. Хоть пастила высохла в сухарик, все равно вкусно. И по-праздничному. Горит керосиновая лампа.

С Новым 1942 годом!

Полная версия