Вход 
В Государственном Большом концертном зале имени Салиха Сайдашева прошёл третий концерт I музыкального фестиваля «Рахманинов. Грани». «Этюды-картины» не только слушал, но и рассматривал культурный обозреватель «Казанского репортёра».
Два цикла под одним названием «Этюды-картины» разделяют шесть лет. Первый Сергей Рахманинов сочинял в 1911 году и жаловался: «Не люблю я этого занятия, и тяжело оно у меня идёт». Ему сложно было писать чистый пейзажный импрессионизм, как это делал Клод Дебюсси, и он наполнял свои произведения тонким эмоционально окрашенным психологизмом. Второй цикл оказался последним произведением композитора, созданным в России незадолго до отъезда за границу и наступившей, в связи с этим, продолжительной творческой паузы: в конце 1917 года Сергей Васильевич отправился на гастроли в Швецию и обратно не возвратился. В это время его преследовало ощущение рокового движения грозной силы, неумолимо сметающей на своем пути человеческое начало.
На сцену Государственного Большого концертного зала имени Салиха Сайдашева один за другим выходили молодые музыканты – выпускники и преподаватели Казанской государственной консерватории имени Н.Г. Жиганова, чтобы исполнить все пьесы двух циклов как единый спектакль. Они появлялись из левой кулисы, садились за рояль, стоявший в центре сцены, исполняли свою часть цикла и уходили в правую кулису. И этот поток музыкантов ни на мгновение не прерывал цельности звучания рахманиновских «Этюдов-картин».
Это было очень важно, поскольку в таком же непрерывном единстве создавала свои живописные шедевры и мастер песочной анимации Ляля Явкина. На боковых стенах над сценой транслировался этот завораживающий творческий процесс.
Первые четыре картины opus’а 33 – № 1 Фа минор, № 2 До мажор, № 3 До минор и № 5 Ре минор – ярко и пронзительно исполнил Егор Павловский. Он ведёт активную концертную деятельность, совмещая это с преподаванием на кафедрах специального фортепиано и камерного ансамбля Казанской консерватории. Затем ещё четыре – № 6 Ми бемоль минор, № 7 Ми бемоль мажор, № 8 Соль минор и № 9 До диез минор – интимно и проникновенно сыграл Даниил Малюта. Обладатель ряда престижных международных наград, он преподает в Казанской консерватории на кафедрах фортепиано и специальное фортепиано. Их выступление, как мне показалось, было построено на контрастах: мощная экспрессия у Егора Павловского и лирическая сентиментальность у Даниила Малюты.
На экранах, между тем, возникали сказочно-былинные темы – Чудо-юдо Рыба-кит, на спине которого стоит село, русское поле с колосьями ржи, крылатая Ярославна, готовая кукушкой полететь на помощь любимому, сам князь Игорь со своей дружиною, звенящий колокол, купола храмов, летящая птица-тройка из гоголевских «Мёртвых душ» и пузатый самовар с румяными баранками… Это Ляля Явкина начала повествование языком своих миниатюр.
– Моя мысль была такая: художник думает образами, – говорит Ляля Рустамовна. – Поэтому появились обобщённые картины, символические. Рахманинов, вообще-то, к символистам относится, он же никогда не привязывался к конкретике, он руководствовался своими ощущениями. И это стало для меня своеобразным маяком. Мои ощущения этой музыки подсказали появление нескольких блоков. Первый – этнический, фольклорный, русский: колокола, храмы, «Слово о полку Игореве», Крещение Руси…
Музыкальный образ мрачного и зловещего шествия, неотвратимого и рокового на экране трансформировался в строгие линии, из которых вырастали приземистые избы, покосившиеся заборы, пронзающие небо кресты колоколен и чёрное солнце, которые вдруг пронзались острыми стрелами, готовыми вонзиться в былинного богатыря с мечом в руках. И всё это поддерживалось рахманиновской звукописью борьбы, протеста и титанического усилия воли человека, направленной против сил зла. Но широкий размах руки стирает мрачную картину. Эпический размах первого цикла уносит нас к облакам, плывущим над белоснежными храмами. Ляля Явкина создаёт на экране степной пейзаж среднерусской возвышенности, наполненный благоуханием луговых трав и цветов. И мощный колокол, заслонивший собой вихри начинающейся бури. Колокольная звучность музыки Сергея Рахманинова в той или иной степени окрашивает все пьесы цикла.
Второй цикл – девять картин opus’а 39 – прозвучал ещё более драматически в безупречно блистательном исполнении преподавателей кафедры специального фортепиано Казанской консерватории Ирины Морозовой, Зульфата Фахразиева, Екатерины Михайловой и Екатерины Бразда. Грозовая атмосфера времени нашла отражение в музыке Сергея Рахманинова бурно-патетического характера с явными отсылами к «Dies irae» – одному из самых популярных григорианских распевов, символизирующему скорбное оцепенение и мрачную безнадежность.
Музыканты продемонстрировали лучшие качества казанской пианистической школы – приверженность сочетанию высокоразвитой техники и художественной выразительности, недопустимость неточностей в отношении авторского текста и глубокое проникновение в музыкально-художественный образ. При этом каждый из исполнителей сохранял и свою самобытность, стремясь к максимальному раскрытию индивидуальных качеств. Самыми яркими, запоминающимися с первого прикосновения к клавишам публика единодушно признала Зульфата Фахразиева, в чьём досье немало побед на престижных конкурсах на родине и за рубежом, и лауреата международных и всероссийских конкурсов Екатерину Бразду.
Ляля Явкина создала для этой музыки трагедийный изобразительный ряд: картины Первой мировой, Февральской и Октябрьской революций, изгнаннического исхода и щемящей ностальгии…
– Осень – ощущение тревожности, – поясняет Ляля Рустамовна. – Мир погружается в зиму, в стужу, когда художник не может творить, рояль его молчит. Его мучает вопрос: как жить дальше? Отношение Рахманинова к революциям подсказало мне изображение шторма. Сценарист настаивала на изображении «Титаника», но мне этого не хотелось делать. Мне интереснее было показать «Титаник» в его душе, а не документально воспроизвести гибель этого корабля.
«Почти с самого начала революции я понял, что она пошла по неправильному пути. Уже в марте 1917 года я решил покинуть Россию, но мой план было невозможно осуществить, потому что Европа всё ещё находилась в состоянии войны и границы были закрыты», – признавался Сергей Рахманинов. Только в середине января 1918 года ему удалось выехать из России, отправившись через Мальмё и Копенгаген в скандинавское концертное турне. В ноябре в Осло он садится на корабль, идущий в Нью-Йорк…
– А потом – рассвет, чайки летят, художник рвётся к свету, ему хочется воспарить над миром, – продолжает Ляля Рустамовна. – Почему у меня опять появляется храм, берёза, письма с Родины? Да потому, что он рвался всё время домой и думал об этом. И ещё я сделала акцент на Второй мировой войне: колючая проволока, могильные кресты, поминальные свечи и скорбная матерь над ними…
Сергей Рахманинов до конца жизни оставался русским человеком, который вынужденно жил в Америке. И когда война вторглась в пределы его Родины, композитор отправлял деньги для оказания помощи русским людям. Да, он выступал против коммунистической власти, но он никогда не был против России. «Никто, кроме нас, русских, не может понять этой безнадежной тоски по дому, – уверял Сергей Васильевич. И при этом грустно констатировал, – Только одно место закрыто для меня, и это моя родина – Россия. Нет, я не надеюсь на возвращение. Мы изгнанники...»
Внимательно вглядываюсь в возникающие словно из ниоткуда песочные миниатюры, в лицо Ляли Явкиной, пытаюсь угадать ход её мысли и найти источник завораживающего искусства.
– Ой, я и сама не знаю откуда это берётся, – махнула рукой Ляля Рустамовна. – Ощущениями руководствуюсь. Мне всегда хочется, чтоб рассказ шёл единым потоком. Если вы заметили, я многие картины не стирала, мне важно, чтобы из одного эпизода рождался следующий. Приходится долго думать, как сделать переходы. У нас же речь последовательная, мы не скачем с одного на другое, одна мысль вытекает из другой.
Песок и впрямь в руках мастера течёт как слёзы, как время, как судьба… Его высокая драматическая выразительность даже при минимуме деталей напрочь лишает зрителей возможности самим нарисовать в воображении музыкальную историю. Художник властно ведёт за собой все возможные фантазии, сплетает их в единую нить, оставляя за собой право определить единственно верное прочтение темы.
– Мне всегда страшно, у меня всегда паника, когда я приступаю к работе, – откровенничает она. – Ну всё, ребята, я попала, я это не сделаю. Сделаешь, усмехаются домашние. И я постепенно начинаю входить в эту воду. Погружаешься, погружаешься и вдруг – вспышка. Это так круто, когда тебя будоражит, колбасит, когда находишь ход. Вот, например, мне самой очень понравился финал: большой рояль, на котором Рахманинов стоит как на вершине своей музыки. Это и скала в море, и шторм вокруг, и чайка как его мысли, душа. Когда я это придумала, сама от себя в восторг пришла.
Opus 39 у Рахманинова мрачный, грозный, свирепый: жалобные, захлебывающиеся, будто спотыкающиеся ноты тонут в стихии бушующего урагана с частыми вспышками зарниц. И лишь в последней картине утверждается праздничный перезвон, в котором главенствует маршевая фраза. На матовый фон тёмный силуэт руки резко набрасывает песок. Потом частично стирает его. Из остатков формирует квадрат, превращает его верхнюю строну в извилистую линию, в нижней части ставит частокол белых пятен, убирает под ними лишний песок и вновь набрасывает его. Справа и слева густо затемняет фон песком, сверху тоже слегка присыпает. Ещё несколько таких же манипуляций – и перед нами бушующий океан, в центре которого – рояль с открытой крышкой. Смотришь, а сердце замирает: одно неверное движение – и всё насмарку.
– Всякое бывает. И в этот раз было, – смеётся Ляля Рустамовна. – Выкручиваешься, что-то исправляешь по ходу. А бывает, что по ходу какие-то элементы добавляешь. Ведь всё равно испытываешь какие-то эмоции в процессе. Одно дело, когда ты дома репетируешь, другое дело, когда на концерте тебя вдруг понесло, и ты чувствуешь, что здесь должно быть ещё что-то – и ты это делаешь. В революционном блоке – помните? – у меня вдруг пошёл огонь, пламя, которое всё охватило. Его на репетициях не было. А во время концерта появилось. Потребность в нём появилась у меня. Это и есть самое интересное в творчестве: неожиданность для самой себя. Удовольствие необыкновенное.
«Это же надо, – подумал я, – какой уверенной в себе надо быть». И в самом деле, Ляля Явкина производит впечатление человека, никогда не сомневающегося в своих талантах. Она родилась в творческой семье. Её отец – артист балета Татарского академического государственного театра оперы и балета имени Мусы Джалиля, мать в том же театре пела в хоре. Но, хотя с детства она превращала в сцену для своих выступлений и двор, и лестничную клетку, прежде чем связала жизнь с пантомимой и пластическим искусством, побыла радиомонтажницей, паяла блоки для самолётов.
– Когда тринадцать лет назад я увидела по телевидению работу песочного аниматора, у меня возникло ощущение, что я и это тоже смогу сделать, – признаётся Ляля Рустамовна. – Я спустилась во двор, набрала песок из детской песочницы, стекло из серванта вынула, лампу под него приладила… Сначала чужую работу повторяла, руки тренировала, иногда по пять часов какой-то один элемент делала. Я не художник, у меня нет специального образования, но рисовать мне всегда хотелось. И мне муж-искусствовед говорил: рисуй! Я всё отмахивалась. У меня же и без этого работы хватало в студии пантомимы. Я же театральный режиссёр и педагог, преподаватель пластики и мастерства актёра. А потом пенсия подошла, время появилось, первые выступления начались – сначала корпоративы, свадьбы, юбилеи. Потом это поперёк горла встало: однообразие всегда скучно. Через знакомых вышла на Государственный Большой концертный зал имени Салиха Сайдашева. И с 2015 года я стала рисовать сказки. Потом были «Бах и джаз», «Времена года» Петра Чайковского, «Времена года в Буэнос-Айресе» Астора Пьяццоллы. И это было уже интереснее для меня, потому что можно было своё отношение выразить, а не следовать предзаданному сюжету сказок. У меня же опора не на мастерство художника, а на способ думать, точно доносить образ. Вот, скажем, листовка «Долой буржуев» оказывается проткнутой штыком. Или идут со спины два солдата со штыками. Или кленовый лист на заплаканном дождём окне лежит. Всё. Это уже готовые символы. Они говорят сами за себя.
Финальные аккорды последней картины второго цикла. Руки Екатерины Бразды стремительно летают над клавиатурой рояля. Грандиозная фреска, созданная Сергеем Рахманиновым как полноценный финал обоих циклов «Этюдов-картин», наполнена ярчайшей по своей силе образностью. И Ляля Явкина, стремясь соответствовать замыслу композитора, возносит Сергея Рахманинова над этим миром. Он для неё уже давно дирижёр Вселенной, повелевающей стихиями. Стоя на поставленном торчком рояле, где начертано D-dur, композитор со вскинутыми руками устремляется навстречу бескрайнему водному простору, над которым парит чайка, а слева от него – стайка кудрявых берёз.
Наверное, это и есть сущность творчества Сергея Рахманинова, портрет его музыки, созданный Лялей Явкиной. И иначе теперь уже сложно помыслить.
Зиновий Бельцев.
Комментарии