Журналист и литератор Айрат Бик-Булатов продолжает следить за программой фестиваля тюркских театров «Науруз». В представленных накануне двух спектаклях, «Зулейха открывает глаза» и «Лавина» – немало параллелей...
– Составители программы фестиваля «Науруз» – видимо, не чужды поэзии, – подумал я, выходя после вечернего спектакля «Зулейха открывает глаза»… Нет, конечно, сначала я подумал много других вещей, и прежде всего, ощутил прилив огромной радости, какой бывает у меня всегда после просмотра хорошего спектакля, когда оглядываешься по сторонам, на зрителей, выходящих из зрительного зала, и про себя думаешь: «Вот, мы с вами пережили это вместе, теперь этот спектакль нас объединяет, почти что весь мир его не видел сегодня, и не может разделить наших чувств, и только мы – можем, как такое некое общее братство!»
И потом я думал о самом спектакле, и только лишь потом, третьим рядом – о составителях программы, поставивших в один день два столь рифмующихся спектакля как «Лавина» (он шёл днём, в театре Тинчурина, анонс этого спектакля мы давали в первом нашем «наурзовском» обзоре) и «Зулейха…».
Действительно, оба они посвящены обществам тоталитарным, на страхе народном строящим своё основание. Хотя в первом спектакле таким своеобразным «существом», рождающим страх, является лавина (страх перед ней заставляет жителей деревни говорить тихо, и даже убивать своих «громких» односельчан) – то есть, нечто природное, хтоническое и одновременно космическое, а во-втором спектакле – источник страха персонифицируется в виде конкретных пьяных, самодурствующих НКВДшников, служащих советской власти, которая здесь выступает в виде какого-то морока, страшной выдумки людей, не имеющего никакого природного основания.
В обоих спектаклях, мы увидели сцену родов, и вообще рождения ребёнка – существа естественно-природного, и от рождения свободного (уже в акте своего первого крика новорожденного), и таким образом противостоящего той системе страха, которой подвержены все другие люди. Эти роды – и тут и там (то есть в обоих спектаклях) проходят в условиях самых для этого не подходящих, когда кажется, всё на свете, все житейские и окружающие обстоятельства против этого рождения, но дети приходят «мир закончить», этот мир страха и тоталитарной лжи и чудовищной античеловечности.
Формула Достоевского о том, что каждое построенное общество поверяется «слезинкой ребёнка» – потом перетекала во многие антиутопии. В литературе, кровно связанной с советскими 1930-ми, чаще всего этот мотив можно найти у Андрея Платонова. Ну и здесь, в спектаклях вчерашнего фестивального дня, она реализовывалась в полной мере.
Ещё один образ, также присутствовавших в обеих постановках – обезумевшего глубокого старца, настолько глубокого, что он уже пересилил свой страх, и, как и ребёнок-новорожденный – не боится, а потому, может выносить свой приговор тоталитарному обществу. В «Лавине» это старик, дедушка мужа главной героини, обречённой на казнь из-за лавины (мол, плач новорожденного ребёнка может потревожить лавину, поэтому надо убить его мать ещё до родов) а в «Зулейхе» – мать мужа. Только в «Лавине» дед боялся всю жизнь и лишь недавно избавился от своего страха, а свекровь Зулейхи – эта такая древняя сильная мать, каких выдалбливали прежде древние люди в каменных изваяниях. У неё и лицо-то (грим) каменно-зелёное. Страха здесь давно нет.
Объединяет этих персонажей двух спектаклей ещё и то, что в молодости они также переживали страх и бессилие, приводившее их к потере близких. Ополоумевший дед – винит себя в смерти брата (тоже ставшего жертвой страха перед лавиной), а мать в «Зулейхе» – повторяет: «Я не убивала детей, они сами умерли. От голода. И я не скормила их тебе (младший сын), мы их похоронили!». Ну и третьим существом, выносящим приговор тоталитаризму в обоих спектаклях – стали умершие люди и их призраки. В «Лавине» – тот самый брат, ставший ангелом. Киргизский ангел в льняной рубахе, капюшоне и крыльями за спиной. В «Зулейхе» - погибшие ещё в прежние годы девочки, но не дети свекрови – большой матери, а дети самой Зулейхи. Вот они, бегают в белых лёгких платьицах, играют со своим братиком-хромоножкой, он пока по сю сторону, живой. Юсуф, брат их, родился в ГУЛАГе.
Вот то, что увидели мы эти спектакли в один день – конечно, заслуга программных составителей фестиваля «Науруз». При этом, конечно, спектакли эти и очень разные. Первый – «Лавина» – такой камерный спектакль-размышление о природе человеческого страха. Людям там – не хватает тепла (во всех смыслах), даже простого, человеческого. Основной элемент сценографии – полиэтилен, даже когда сидят обнявшись, накрывают себя вместо тёплого одеяла этим холодным, безжизненным полиэтиленом.
«Зулейха…» же, в сущности, не про страх. И люди здесь, напротив, сближаются, держатся вместе, стараются помогать друг другу. Мальчишку Юсуфа одна бывшая светская дама, ныне зэчка, как и все – учит французскому, а художник учит его рисовать. Мальчик этот – радость для всех. Пожалуй, на тему ребёнка в лагере и взаимовыручки осуждённых переселенцев лучшее произведение последних лет – документальная повесть «Сахарный ребёнок» Ольги Громовой.
Но в спектакле вчерашнем – эта тема гораздо выше судьбы конкретного ребёнка, ребёнок тут, действительно, появляется в смысле платоновско-достоевском посреди советского лагеря (у Платонова это был котлован) воплощая собой Божий суд и вынесенный приговор этому вымороченному миру грандиозного насилия над человеком, во имя грандиозного же, но безвоздушного замка строящего «коммунизма» или любого другого «изма», или лавины, на худой конец, как это называлось в первом спектакле.
Но в отличие от того, первого, «Зулейха открывает глаза» – спектакль отнюдь не камерный, он вырастает до огромного эпического полотна… постепенно идёт это «вырастание». Важнейшую роль в этом сыграла совершенно выдающаяся сценография и организация пространства спектакля. Давно я не видел столь широкомасштабного использования пространства: не только сцена, частично зрительный зал, но даже боковые стены на уровне балконов по обе стороны от сцены, куда проецировались огромные картины гулаговского художника. Когда они вдруг возникли перед нашими изумлёнными глазами, от потолка вдоль боковых стен, захватывая балконы даже... то этот расписывавшийся им некий самодельный клуб посреди тайги превратился на наших глазах в эдакую лагерную сикстинскую капеллу. В роли «святых» – несчастные зэки: бывший учёный агроном; заслуженный профессор медицины врач-немец (измученный старик с палкой и «профессорской» причёской а-ля док из фильма «Назад в будущее» - седые во все стороны вихры волос); молодая мать Зулейха... Но одежды нарисованных в навершии купола «святых» зэков – красные (чтобы получить добро от дурака-НКВДшника), и все они тянутся к советской красной звезде.
Мы все (зрители) оказываемся внутри этого страшного большевистского кровавого «храма». Принимать его выходит НКВД-шник, переодевшись в сталинский френч, на эту сцену актёру даже усики подрисовали. Это уже ближе к концу спектакля, а в его начале – группа бывших интеллигентов, напоминающих сброд персонажей рязановского фильма «Небеса обетованные» (кроме профессора с вихрами, там ещё есть например, дама, с французским зонтиком из прошлой жизни, толстая грузинка, ни слова не понимающая по-русски, и другие) едет на место своего поселения, «француженка» читает вслух наизусть стихи Мандельштама про горца (что совершенно невозможно представить себе в смысле историческом, только как театральную метафору).
Более трёхсот человек погибнет на этом пути, потонув в трюме баржи. Последней спасётся Зулейха – главная героиня, жена раскулаченного Муртазы, сильного, вскормленного той самой большой матерью… После смерти он превратится в медведя. Так начинает входить в мир этого советского гулаговского апокалипсиса, сопротивляться ему, мир древнего народного уклада, где переплетаются и рачительное хозяйствование мужика-крестьянина, пускаемое теперь под откос новыми большевистскими узаконениями грабежей, и народное мифотворчество, народный эпос – легенда о птицах, которую повторяет Зулейха своему сыну Юсуфу. Да и в самих этих именах – Юсуф и Зулейха – оживают сюжеты древних преданий.
Сцена спасения Зулейхи – ещё одна гениальная с точки зрения сценографии: её закрепляют на тросах (как акробатку в цирке) и она начинает всплывать вверх, на фоне вертикальных длинных досок, подвешенных к потолку, позже они будут символизировать деревья на лесоповале (к доскам ещё прикреплены фотокарточки – анфас/профиль – заключённых). Доски эти создают вертикаль, и, видя барахтающуюся между ними в воздухе женщину, мы физически ощущаем эту толщу воды, в которой она находится. Даже воздух сценического пространства был использовал создателями спектакля!
Постепенно история маленькой кучки оборванцев, а среди них и привезшего их в Сибирь красноармейца Игнатова, который оказывается, по сути, таким же зэком и не получает разрешения вернуться на большую землю от НКВД-шника Кузнеца (фамилия), фактически держащего его в заложниках… постепенно эта история вырастает до подлинного гимна человеку. Нет, не про страх этот спектакль, как то было в «Лавине», а про то, что человек, человеческая личность – должна выходить победителем… Этот пафос мы прежде видели в оскароносном фильме «Жизнь прекрасна» Роберто Бениньи, где главный герой с сыном попадают в концлагерь (там отец старается представить сыну, что все эти изменившиеся обстоятельства, лагерная жизнь – есть всего лишь игра, не больше, и она скоро кончится), и в конце концов – именно ребёнок увидит новую жизнь, увидит мир после войны! Так и здесь – Юсуф сбегает, как волшебник на самолёте, или маленький принц со своим пилотом Экзюпери. (Какой-то специально придуманный летательный аппарат для отъезда Юсуфа – также элемент сценографии).
Итак, вот, благодаря программным составителям, мы увидели сегодня два тюркских спектакля про тоталитарные режимы и страх, который обуревает народы, ставшие заложниками этих режимов. И о том ещё, каким долгим и жертвенным бывает путь преодоления этого страха. Видимо, именно на эту тему хочется сейчас всё чаще высказываться нашим театрам, потому и посвятили ей на «Наурузе» целый специальный день.
Айрат Бик-Булатов.
Комментарии