Вход 
19 марта в Высшей школе журналистики и медиакоммуникаций Казанского федерального университета прошла презентация романа-антиутопии в стихах Айрата Бик-Булатова «ОНД-4181/ Остров неприкаянных душ». «Казанский репортёр» пообщался с её автором.
С Айратом мы знакомы очень давно: ещё будучи школьником он показывал мне свой стихотворный сборник «Ржавчина», сделанный на пару с нынешней помощницей президента РТ, а тогда тоже ещё школьницей Олесей Балтусовой. Потом он поступил на отделение журналистики, писал под моим руководством курсовые, дипломную и диссертационную работы. И вот теперь мы коллеги – доценты по кафедре национальных и глобальных медиа Казанского университета.
Наш разговор в какой-то степени продолжает десятки, а может быть и сотни прежних наших бесед о смысле жизни, об истории журналистики, о поэзии. Но на диктофон мы фиксируем свои мысли впервые. Быть может поэтому Айрат немножко напряжён, что ли. Или точнее – деловито скуп и на слова, и на эмоции.
– Моё первое стихотворение? Это был второй или третий класс… Нам задали сочинение по картинке. Я пришёл домой и у меня родился стишок. И для меня самого это было такое чудо: надо же, рифма, как у самых настоящих поэтов! Я это воспринял как некий знак. И написал второй стишок, потом третий… И сразу понял: всё, я – поэт. Мне захотелось это кому-либо рассказать, родителям не посмел, и я по секрету поделился со своим близким другом, одноклассником, а тот разболтал на весь класс этот мой секрет. И всё, я стал классным поэтом: восьмые марта, новые года, девятые маи и прочее. Сейчас-то уже есть реноме, имя, поэтому стараешься даже в «датских» стихах как-то выпендриться, чтобы видно было, что писал не просто человек, который шлёпает штампованную продукцию. Для меня важно, чтобы и в такой поэзии была индивидуальная интонация и языковой выверт. И тут должен стоять мой знак качества.
В любые мои стихи примешивается и журналистское, и исследовательское начала, и погружение в личность. Я же специализировался на биографических поэмах, где, с одной стороны, поэтический образ, а с другой – надо не нарушить правду. Я выступаю в них как историк, каждая строчка имеет свою библиографическую ссылку на документ. Вот такое же эмоциональное чувствование человека у меня и в нынешних «датских» стихах, да и форма должна быть небанальная – здесь это особенно важно, потому что создание стихов для даты уже предполагает некую банальность, массовизацию, штампованность. Написать о банальном небанально, найти оригинальный ход – вот мой знак качества, если хочешь.
– У Пушкина в «маленьких трагедиях» дан образ-противоположность творца – Моцарт как чувственное, импрессионистическое начало и Сальери как рациональное, формалистическое…
– Творчество же не просто порыв души. В него включается и аналитическая часть тоже. Всё равно рефлексируешь над тем, что пишешь. На одном порыве не проживёшь, должна вестись серьёзная работа над стихом. Бывает, конечно, что что-то пишется очень быстро. Я же одновременно ещё и очень импульсивный, очень эмоциональный.
Есть же такой прибор, который измеряет полушария мозга: левое полушарие отвечает за логическое, рациональное мышление, а правое – за интуитивное, образно-креативное. У меня создавали такую модель биполярной активности. Мне-то думалось, что я буду как раз творческий, взрывной, эмоциональный, а оказалось, что у меня сильнее развито исследовательское, математическое, аналитическое… Я достаточно спокойно отношусь к астрологии, но ведь и в описании знака Близнецов присутствует двойственность натуры. Условно говоря, за импрессионизм отвечает моя невротическая натура, но и форма для меня не менее важна. Хотелось бы быть «моцартом» по пушкинской формуле, но нет, наверное, живёт во мне и «сальеризм»… Где-то между ними нахожусь. Я не могу писать стихи просто «умствуя». А может быть, и могу. Но если не получается – выбрасываю безжалостно. Рукописи хочется оставить, потом к ним вернуться, а компьютерный файл я просто не сохраняю. Сейчас проще стало избавляться от ненужного.
Мои биографические поэмы – вовсе не переложения на поэтический язык общеизвестных биографий. Я решаю в них свои творческие задачи, часто не связанные с биографиями героев, не выходя за пределы исторических рамок. В них есть своя творческая, фантазийная, художественная задача. Это история моих мыслей, моих переживаний, моих состояний, того, что со мной происходит, рассказанная через судьбу реального человека. С персонажем выстраиваются очень странные отношения… Я не люблю всякую эзотерику, путешествия по мирам, но в поэзии это неизбежно. И мне приходится всякий раз решать: этот участок мне дозволен для творчества, а этот закрыт. Тут работает принцип «не навреди» и некая ответственность перед теми героями, с душами которых я сопрягаюсь, – я ведь начинаю с ними дружить, общаться. Мне не хочется влезть грязными пальцами в чужую жизнь. Здесь очень много этических моментов, которые я каждый раз переживаю заново.
Последнее по времени моё сочинение – поход в незнаемое. Тут выдуманный мир. Я периодически пишу маленькие стихи, выкладываю их в сеть, некоторые потом собираю в единый файл, некоторые так и живут на просторах интернета. Так вот, уже работая над «Островом неприкаянных душ», перелистывал свои стихи, которые написал за месяц до этого, и обнаружил связанные с содержанием романа-поэмы. Так что, видимо, в подсознании идея эта уже зрела. Меня последнее время преследуют апокалипсические настроения. Вот и появилась антиутопия.
– История разворачивается в межгалактической трудовой колонии, где живут работяги, в руках которых судьбы знаменитых поэтов: однажды они могут заново родиться в новом мире. Свершится это или нет? Не будем раскрывать интригу, но ты и есть тот герой «Острова неприкаянных душ», который, проникая в судьбы других, даёт им шанс ещё пожить хоть чуть-чуть? Я говорю о твоих биографических поэмах.
– Возможно. Я не рефлексировал в таком ключе. Но внутренняя связь с моими предыдущими поэмами безусловно есть. И тут, в общем-то, я размышляю, что такое Поэт, ради чего он творит. И мои нынешние герои могут дать жизнь этим Поэтам, а могут и не дать. Скажем, дать возможность Пушкину появиться в ином мире. Это сложное решение, сложный выбор. И для этого они разбирались, прежде всего, со своей жизнью: кто они? Сам я, скорее всего, дал бы шанс прожить ещё одну жизнь многим, кроме, пожалуй, маньяков, чудовищ. Но это тоже был бы вопрос: а вдруг всё пойдёт по другому пути и у них сложится совсем другая жизнь, совсем другая судьба. Когда ты разберёшься с чем-то внутри себя, только тогда ты сможешь ответить на этот вопрос.
У меня когда-то была мысль написать роман про профессора, который смотрит в окно из своей квартиры на птиц, у которых свой город. Профессор начинает за ними наблюдать, додумывая за них их жизнь. А потом мы забываем, что это мысли профессора. И город птиц для нас становится реальностью. И только к концу романа мы понимаем, что профессор этот умственно болен, и жизнь ворон и галок – плод его воспалённого воображения. А может быть, и вся наша жизнь, которую мы принимаем за реальность, лишь результат наших же болезненных фантазий? Что я и как я прожил, что такое Поэт вообще и что такое я как Поэт – всё моё творчество и есть результат этой рефлексии. Я вижу некую рифмовку в моих идеях.
– У тебя ведь в юности была «Объяснительная по поводу ненаписанного мною романа о Боге»…
– Ну да, есть что-то и оттуда. Но если уж возвращаться к истокам, то стихи для меня изначально сложились в некую мистерию, некое моё духовидство. И это при том, что я опасался эзотерики. У меня есть стихи и только в рамках поэзии я могу путешествовать по мирам. С этим мне приходится мириться, поскольку мне это дадено, спущено свыше. Я только по этой дороге и хожу. Когда-то я придумал поэта, который приятельствовал с Василием Львовичем Пушкиным, от его имени писал и даже благословлял маленького Сашу на творчество. А потом я был юродом нашего времени. Потом я был гением, потом великим Айратом, потом выдающимся… Сейчас я просто хороший поэт, известный в узких кругах. Это мой способ жить. Мне самому кажется про себя, что я интровертный человек, но у меня очень экстравертные профессии – и журналистика, и педагогика, и так далее, – и я, когда начинал быть журналистом-практиком, надевал на себя маски для общения с героями будущих материалов: прежде, чем войти, несколько секунд подержусь за ручку двери, примерю образ, в котором буду делать материал. Таков мой способ взаимодействия с миром. Я всегда желал добра другим, во мне всегда было много нежности, при том, что было много и невроза, я мог что-то грубое сказать, обидеть, а потом удивляться, что на меня обижаются: я ведь ничего злого не имел ввиду, я же просто сказал резче, чем допустимо. Ну я в этом смысле не интеллигентный человек, я могу что-нибудь выпалить такое, не сдержаться. Но ведь и по стихам видно каков я на самом деле – они же все мягкие по большей части, утешающие.
– В этом твоя миссия?
– В мире столько сокрушающего, что хочется быть якорем, что ли, маяком. Если я брошу писать стихи, но не объявлю об этом – никто и не заметит. Заметят на пять минут, только если я брошу и объявлю. То есть выставлюсь, приму некую обиженную позу, а так – никому и дела нет. «Моё отсутствие большой дыры в пейзаже не сделает», – писал Бродский. Но и моё присутствие, в общем, тоже. Пишешь – хорошо. Стихи сейчас чаще всего оставляют за собой волну длинною в фейсбучный пост... Кто-то вспомнит хоть одно моё стихотворение двухлетней давности? Раньше, впрочем, были такие стихи, которые долго помнились. И у меня были. Сейчас написать такое труднее. В жизни и везде больше мельтешни. Усилие поэта, старание поэта, вдохновение поэта стали очень дёшевы в наше время, пафос высокого искусства уходит из поэзии, остаётся досуг, развлечение, либо элитарное – для членов клуба умельцев, либо массовое... Где читатель, с которым возможен разговор Поэта? Тот самый, душевный и духовный? Требующий усилий с обеих сторон, приносящих однако же радость, как после покорения трудной вершины. Создающий дружбы. Есть ли у меня читатели, которые дружат со мной-поэтом? Люди разучились воспринимать стихи. Слишком много стало вокруг них плохих стихов, благодаря интернету, раньше не было столько. И вот оказалось, что плохие стихи они тоже с удовольствием воспринимают. И на равных с хорошими. И отличить не могут. Но ведь и поэты чему-то разучились. Чему-то важному...
– Ты в антиутопии примеряешь на себя новую маску? Какую на сей раз?
– В мире литературы у меня гораздо меньше масок, тут я обнажённее. Мой роман-поэма не завершён, он может продолжиться. Там есть линии, позволяющие писать вторую часть как минимум. А что будет дальше… Со смертью родителей у меня и у самого начинается другая история, другая жизнь… Правильно ты напомнил мне про «Объяснительную», которую я написал в девятнадцать лет. Я к этим идеям вернулся на другом уже этапе, там было много подросткового, юношеского, не продумано, не прописано антиутопическое как это сделано здесь, в «ОНД-4118». Тогда были ощущения, чувства, сейчас проступили детали – пейзаж, вещи, из чего состоит тот, другой мир. Но описав его, я стал искать способы жить дальше в этом, нашем мире, в котором очень много меня.
– А есть ли вопрос, на который ты не находишь ответа?
– Да я уж не задаю вопросов. Я стараюсь жить и помнить задачи, которые я должен ещё выполнить. Я предал земле тела моих родителей, у меня остались сестра, племянница, внуки… И я не задаю вопросов. А поэзия… Я слишком много там о себе выболтал. Но таков мой способ жить. И по-другому я не умею.
Зиновий Бельцев.
Комментарии