Вход 
В казанском академическом большом драматическом театре имени В.И. Качалова – праздник: поздравления с юбилеем принимает корифей сцены Ирина Чернавина. Обозреватель «Казанского репортёра» пообщался с актрисой накануне праздничного вечера.
Если принять за аксиому утверждение Вильяма Шекспира, что весь мир – это театр, то её жизнь – уж точно готовый сценарий для пьесы. Как только мне пришла в голову эта мысль, я сразу понял, как надо структурировать нашу беседу. А эпиграфами пусть станут слова героинь Чернавиной. Итак, занавес! Мы начинаем!
ДЕЙСТВИЕ I. ТАМ, ТАМ ПОД СЕНИЮ КУЛИС
А какие аплодисменты были, какие аплодисменты?!
Зал встал, вы видели? Весь! Все три ряда!
Николай Коляда. «Баба Шанель».
Ирине Игоревне, как и её героине, из реплики которой выбран первый эпиграф, всегда и всюду аплодировали все зрители стоя, вне зависимости от того, сколько рядов было в зале – три или в разы больше.
– Это мы с Геннадием Николаевичем, – это она о Прыткове говорит, её супруге, – играли «На всякого мудреца довольно простоты». А это «Мышеловка». Сейчас эти спектакли вновь идут на сцене нашего театра, но я не хожу, не смотрю, – Ирина Игоревна говорит это, не отрывая взгляда от фотографий, которые лежат перед ней на столе. – А это уже «Театр 99» – «Вкус мёда». Смотрите, вот мы молодые в «До свидания, мальчики» – Евгений Кузин, Юнона Карева, Марина Кобчикова, Юрий Федотов, я. Это я Мезальянцеву играю в «Бане», – в проброс говорит Чернавина, но взяв руки очередную фотографию, она вдруг оживляется. – «В день свадьбы» Виктора Розова. Мою героиню звали Октябрина. Но там, наверху, не пропускали это имя – поменяйте! И везде, во всех театрах, где шёл этот спектакль, её звали Майя. Но я почему-то упёрлась. Я Октябрину играла. Образ-то отрицательный и вдруг такое имя – Октябрина.
Насколько я помню, в нынешних публикациях розовского произведения уже нет Октябрины, настолько, видимо, суров и беспрекословен был приказ изменить имя. Но характер Чернавиной не случайно все вокруг называют железным: уж если что-то запало ей в душу, она добьётся своей цели, и никто ей не сможет в том помешать.
– Не все преграды удавалось разрушить, – грустно улыбается Ирина Игоревна. – В начале 1980-х годов Геннадий Николаевич поставил «Дорогую Елену Сергеевну» Людмилы Разумовской. У меня была очень хорошая работа. Если бы спектакль тогда не запретили Министерство культуры и обкомовские функционеры, – мне было сорок два года, точно, как героине, – если бы я сыграла этот спектакль, наверное, вся жизнь моя актёрская пошла бы по-другому. А через пять лет – в сорок семь – я в очередь с Людмилой Маклаковой играла Жанну, была такая пьеса Александра Галина, Жанне было восемьдесят лет. Режиссёр Виталий Стремовский настаивал, чтобы я играла премьеру, но руководство театра решило иначе: у Люси было звание, а у меня ещё не было.
Людмила Васильевна Маклакова, о которой говорит Чернавина, – была ведущей актрисой качаловского театра на протяжении не одного десятка лет.
– Первая подруга моя. До самой смерти мы с ней дружили. Вы вообще видели когда-нибудь такие лица у актрис, какое было у неё? А? Теперь разве встретишь такое? Ни за что! Она была умна, образована, она же окончила историко-филологический факультет Казанского университета. Старше меня была. Семнадцать лет уже без неё… Эх, Люсенька моя…
Ирина Игоревна тяжко вздыхает.
– Мама моя была скрипачка. Мы жили на улице Баумана в тридцать втором доме, а в сорок восьмом был театр. И с шести лет мама таскала меня в театр, сама там играла в оркестре, которым руководил Олег Леонидович Лундстрем, а я на всё смотрела из-за кулис, меня не гоняли, я там и выросла. А труппа была какая, лучше любой московской труппы! Я это позднее поняла уже, когда повзрослела. Пятьдесят лет прошло, а я до сих пор помню и Вадима Григорьевича Остропольского, и Георгия Ефимовича Егорова в пьесе «Бег». Полвека, надо же! А я Серафиму в том спектакле играла с Мариной Кобчиковой в очередь. Тогда все в очередь играли. Только Егоров был один. И Остропольский был один. Им не было достойной пары. Мне посчастливилось играть с ними в одном спектакле. А в пьесе «Час пик» – абсолютно не помню про что она – я ведь даже любовницу героя Остропольского играла…
Театр сороковых, пятидесятых, шестидесятых годов гремел на всю Россию. И имя Ирины Игоревны было в числе тех, на кого ходила публика. Каждая её роль становилась предметом бурного обсуждения не только критиков, но и всех казанцев. Да и роли тогда ей доставались яркие, хара́ктерные.
– Началось всё со школы. Моя вторая мама – Тамара Владимировна Смирнова-Карпинская – школьная учительница, которая увидела во мне актрису. Николай Сергеевич Провоторов, Нияз Курамшевич Даутов, Валентина Михайловна Павлова, Давид Григорьевич Швец – легенды театра. Она их приглашала на наши школьные постановки. И все ведь приходили в 39-ю школу, не отказывались.
А после школы я в университет поступила на историко-филологический факультет. Но как только узнала, что готовится открыться актёрская студия при театре имени Василия Ивановича Качалова, сразу туда рванула. В 1957 году, – страшно даже подумать, как давно это было, – меня взяли в массовку в спектакле «Вольпоне». А главную роль играл, конечно же, сам Провоторов. На следующий год меня ввели в спектакль «Кресло № 16». Всё, что я помню из этого спектакля – юбочка, широкая-широкая такая. И второй тур в студию я сдавала в этой юбочке.
Дипломный спектакль – «Последние» Максима Горького – нам ставил Евгений Александрович Простов. И он присутствовал на экзамене по речи. Я читала «Облако в штанах» Владимира Маяковского: «Вы думаете, это бредит малярия? Это было, было в Одессе. “Приду в четыре”, – сказала Мария» и так далее. Мне это очень нравится. Но я всегда была такой. И тогда Простов закричал: «Ермолова! Ермолова!» А «Облако в штанах» – вещь-то трагическая. И меня оставили в театре. Простов сразу дал мне Варвару в «Грозе» Александра Островского, а Марине Кобчиковой – Катерину. Тогда первый раз молодая актриса играла молодую женщину. А до этого ведь девушек играли актрисы в возрасте. Первой молодой актрисой в театре была Юнона Карева. А потом были приглашены Марина и я.
Но тут началась работа над «Женским монастырём» Владимира Дыховичного и Мориса Слободского. Там надо было петь, и меня туда забрали. И я потеряла роль Варвары у Простова. Хотя я потом работала с ним ещё в «Кремлёвских курантах» Николая Погодина – Машу репетировала. К каждой фразе Евгений Александрович задавал два вопроса – почему это говорит персонаж и зачем. Самое страшное было ответить на вопрос – зачем. Тут у меня ума, конечно, не хватало. А он всегда так отвечал на эти вопросы, что дух захватывало.
Сегодняшняя Чернавина и сама не прочь задать заковыристые вопросы и найти на них не менее ошарашивающие ответы. Маргарита Вернье – одна из последних серьёзных работ актрисы – давала возможность Ирине Игоревне вернуться к истокам психологического театра, диктовавшего задачи отражения на сцене всего многообразия жизни, не сводящейся к однозначному конфликту. Будучи театром актёра, психологический театр, предоставлял Чернавиной возможности тонкой нюансировки роли, и она в полной мере их использовала.
– Эта роль была замечательная, я её очень любила. Но сейчас спектакль «Тайна дома Вернье» сняли из репертуара. Теперь я играю Нину Андреевну в «Бабе Шанель» Николая Коляды. Эта пьеса про старушек, но они-то по большей части молодые, по сравнению со мной, только Тоня Иванова играет девяностолетнюю. Там есть такой текст: «Я ведь сто лет в зеркало не смотрела. Вынесла всё на балкон. На ощупь умываюсь и зубы чищу. А чего смотреть? Какая-то старуха смотрит на тебя оттуда. А в душе мне – восемнадцать. А в душе – пацанёнок-нахалёнок. Нет, в душе я – девочка-припевочка. А по морде – старуха. Вот за что такая несправедливость?» Коляда знал, про что писал…
Чернавина унаследовала те традиции, которые бережно и аккуратно создавали качаловцы в середине пятидесятых годов прошлого века, – умение не прятаться за режиссёрские находки, а показывать крупно человека, характер, судьбу через мимику, интонацию, обыденное, хорошо узнаваемое поведение.
– «Sorry» Александра Галина я боялась играть – героине же сорок пять, не больше. А мне? Ходила на шейпинг и на аэробику. И потом спрашивала у посторонних людей – на сколько я выгляжу. И мне говорили – на сорок пять. Только тогда я успокоилась. Недавно кусочек из спектакля посмотрела – к юбилею Кешнера показали. Какой хороший там Вадик, как говорит органично! Мы с ним были вдвоём на сцене и три часа зал в напряжении держали. Я сейчас поверить не могу. Три часа! А в конце там такая музыка была… Я всегда забываю этого композитора… Как же его?.. Альбинони – вот! И много лет потом, когда слышала его «Адажио», – у меня слёзы из глаз. Я и на сцене плакала… Я и сейчас студентам своим говорю: на сцене не надо ничего играть, на сцене надо жить. Я не люблю, когда играют. Для меня театр – это когда живут на сцене.
ДЕЙСТВИЕ II. МИНУВШЕЕ МЕНЯ ОБЪЕМЛЕТ ЖИВО
Чего вы боитесь? Я такой же человек, как и все.
Будьте доверчивее, откровенней со мной,
поверяйте мне свои сердечные тайны!
Александр Островский. «На всякого мудреца довольно простоты».
– Есть воспоминания Якова Слащёва – прототипа Хлудова в булгаковском «Беге», врангелевского генерал-лейтенанта, командующего третьим армейским корпусом, упорно оборонявшим Крым – последнюю цитадель белого движения на юге России. И в них дважды упоминается мой дед – генерал Виктор Васильевич Чернавин. А сказал мне об этом Юра Благов, историк театра.
Необычным в жизни её деда было всё: и поступление поручика 3-го саперного батальона Чернавина в Николаевскую академию Генерального штаба после всего лишь двух лет службы в строю, хотя установленным минимумом были три, и причисление его по окончании академии к Генеральному штабу – «мозгу армии», и добровольный уход новоиспечённого штабиста на Русско-японскую войну, и преподавание военных наук в Виленском военном училище после войны…
Впрочем, Виктору Васильевичу придётся пройти немало военных дорог – с Первой мировой, где он сыграет достаточно важную роль в спасении Франции от немецких армий, он шагнёт на Гражданскую, выполнив особую миссию, вытесняя красных из Крыма, – и оставить о себе память в истории не только как о талантливом стратеге, но и как об удивительно порядочном и предельно объективном человеке. Бунины записывают в своих дневниках о нём; «Человек приятный, но твёрдый, для него смертная казнь – необходимость, и он спокойно будет подписывать приговоры». Когда Иван Александрович со своей женой собирались бежать из России, именно Генерального штаба генерал-майор Чернавин выдал им фальшивый документ о их командировке в Сербию и Болгарию.
Оказавшись в Праге, в 1923 году Чернавин стал сотрудником Архива русской эмиграции, финансировавшегося правительством Чехословакии. Он любил свою армию и хотел, чтобы она обрела историю последних лет своей жизни. Десятки тысяч страниц воспоминаний, собранных и по большей части записанных рукою Виктора Васильевича, составили уникальный архив по истории русской и белых армий, вывезенный в 1945 году в Москву.
В 1956 году в возрасте 79 лет Виктор Васильевич скончался в Оломоуце, в доме приютившей его чешской семьи, и был похоронен на Ольшанском кладбище в Праге на православном участке.
– Сын мой, Тёма, всё собирается туда съездить, найти могилу… Я не знаю, возможно ли это… Папа же всё это скрывал от меня. У него был скверный характер, и мама с ним жить не смогла. Он уехал от нас и жил в коммунальной квартире в Москве, Казарменный переулок около Покровских ворот. К нему один раз прислали с кем-то весточку от моего деда. Но папы не было дома. Ему соседи передали, что попозже вновь придёт этот человек, и папа специально ушёл из дома. Такое время тогда было… Папа имел два высших образования, но не хотел работать на советскую власть. Он ведь как с мамой моей встретился? Его же за антисоветские настроения высылали из Москвы в Казань. А мама у меня тоже из высланных. Её отец – сельский священник. Вот так получилась я… Если бы не революция, всё могло бы быть по-другому. У Чернавиных ведь было много домов в Омске. В одном из домов, говорят, кинотеатр сейчас.
Ирина Игоревна замолкает и о чём-то задумывается. А я тем временем вспоминаю, что в Омске фамилия Чернавиных пользовалась огромнейшей любовью, недаром же центральная улица города называлась Чернавинским проспектом. И многое мне становится ясно из нынешней жизни моей собеседницы. У их потомка – актрисы качаловского – в крови вся та же чернавинская порода: твёрдость характера, высокая порядочность и любовь к своему делу.
– У меня две ценности в жизни – мой муж и мой сын. В феврале будет сорок лет, как мы живём с Геннадием Николаевичем. А отец сына… Смешная, в общем-то, история. Я его не любила. Он влюбился в меня. Саша Карапетян. И всюду он за мной. Мы едем в автобусе на выездной спектакль, а Саша рядом на велосипеде. И добился ведь он меня, вышла за него замуж, четырнадцать лет я с ним прожила. А потом… Про Пушкина – «Всего тринадцать месяцев», помните, такой спектакль был? Геннадий Николаевич играл в нём Туманского, поэта. Красавец был, прямо как статуэтка, только на пианино поставить. Такой стройный, талантливый и умный. Я влюбилась… Ничего не могла с собой сделать. Так хотелось с ним быть…
Их отношения вызывают восхищение у всякого, кто хоть единожды понаблюдал за ними. Не умея или не желая демонстрировать окружающим свои чувства, Чернавина и Прытков проявляют свою заботу друг о друге в еле заметных на первый взгляд мелочах.
– Женщина должна быть умной. Я поняла, во-первых, делай вид, что твой муж – глава семьи, но делай всё по-своему, только тихо, пусть он думает, что он всё решает, мужику это важно. С возрастом я, конечно, стала больше подчиняться. Я поняла – это во-вторых – бессмысленность всякого сопротивления. Жизнь одна у человека, и она короткая. Очень точно в песне подмечено: «Это было недавно, это было давно». Я никогда не буду спорить, мне это скучно. Если ты видишь, что совершенно не совпадает твоё мнение и мнение человека, с которым ты беседуешь, – не трать свои нервы, сердце, а может даже и жизнь, уйди потихоньку. А с Геннадием Николаевичем мы почти во всём совпадаем. Я радуюсь, когда у него удача, он радуется, когда у меня. Никогда никаких творческих разборок у нас не было: кто лучше, кто хуже. И ещё одну истину я поняла: не соваться со своими советами. Отвратительное качество старых людей – назидать. Нет, я себе это запретила.
ДЕЙСТВИЕ III. ВСЁ, ЧТО НА СЕРДЦЕ У МЕНЯ
Актёрам новым уступите место! Вам лицезреть
придётся не трагедию и не учёную комедь.
Бен Джонсон. «Вольпоне».
– А это бабка моя Ольга Георгиевна Чернавина. Ну хороша! – Ирина Игоревна снимает со стены фотографию. – А правда, я в первый раз сейчас увидела, что я на неё похожа. Она была статная, высокая, красивая женщина и в старости. Трижды замужем была, а фамилию Чернавина сохранила. Умерла в девяносто три года. А мама моя – в девяносто лет. Поэтому и я ещё поживу, гены такие, – несмотря на оптимизм произносимого, голос у Ирины Игоревны грустный. Она вдруг резко обрывает саму себя. – Я, в общем-то, понимаю, что жизнь бессмысленна. Умирать надо вовремя. Людей в моём возрасте уже не считают способными практически ни на что. И только потому, что тебе – восемьдесят. А я ведь чувствую, что ещё многое могу. И работать могу. Играть могу. Слава Богу, у меня ноги здоровые. Я ведь действительно хорошая актриса, только возраст у меня такой… Да, безусловно, молодёжь должна приходить, как мы в своё время пришли молодые и сменили старых актёров. Поэтому я спокойно воспринимаю всё. И играю свои три спектакля. Александр Яковлевич нас, старую гвардию, бережёт, исправно выплачивая зарплату. Но я же чувствую, что ещё бы могла, и что этого ничего уже не будет…
Александр Яковлевич – это Славутский, главный режиссёр, художественный руководитель и директор качаловского. Это его идея – отметить восьмидесятилетие заслуженной артистки Республики Татарстан.
– Я-то хотела «забыть» про свой юбилей. Ну что тут радостного? Я ничего не буду отмечать. Ладно, пройдёт, потерплю. Я вообще не хочу знать сколько мне лет. Актриса нашего театра Вера Ивановна Пушкарская уничтожала все свои фотографии, письма… Потом это же сделала другая наша актриса – Виктория Николаевна Якушенко. И я по их примеру уничтожила почти всё. Я не люблю воспоминаний. Сегодня живёшь – вот и живи, что вспоминать. А всё, что было раньше, как будто бы и не ты, как будто это было не с тобой. Нельзя сидеть в прошлом.
Сегодняшний день Ирины Игоревны – это не только качаловский театр, но и Казанский государственный институт культуры, где она преподаёт актёрское мастерство.
– Я благодаря своим студентам сохраняю в себе молодость. Хотя, надо сказать, студенты очень изменились. У меня сейчас шесть девочек, одна уже раздумала в театре работать, другая относится к учёбе как к кружку кройки и шитья – хочет придёт, не хочет – не придёт. Геннадий Николаевич спрашивает меня: «Будешь ещё набирать?» Не знаю. Они стали не интересными. Когда они пришли ко мне на первом курсе, я спросила: кто такой Иннокентий Смоктуновский, – они первый раз слышат. Олег Даль, Олег Борисов, Евгений Евстигнеев, Евгений Лебедев… Та же реакция. Велела посмотреть «Историю лошади». Одна студентка только посмотрела. Одна! Сейчас мы с ними «Набережную» делаем. Пять женских судеб. Серьёзный спектакль. Настоящий психологический театр о том, как человек живёт, живёт – и вдруг останавливается: а собственно зачем я живу-то, что я хочу в этой жизни. Это у меня четвёртый выпуск. А с предыдущим мы поддерживаем очень хорошие отношения. У нас там три друга – Игорь, Дина и Настя. Они всегда приходят нам на помощь. Первый выпуск был одиннадцать лет назад. И ведь до сих пор – «когда к Вам прийти?» Приходят со своей едой, чтобы не заставлять меня готовить. Стол поставят, накроют, посуду потом вымоют, уберут. Мне вообще никаких забот.
В квартире Прыткова и Чернавиной – хоть музей открывай. Ни пылинки, ни лишней вещи, ни творческого беспорядка. Даже на кухне, где обычно всё скапливается как-то само собой, – идеальный порядок.
– Я плиту ненавижу. Меня поражают женщины, которые говорят, что любят готовить. Господи Боже мой, ужас какой! Всю жизнь замужнюю простоять у плиты! Сейчас вот я должна думать о том, что муж вернётся со спектакля, ужин ему надо. Мне же ничего не надо, я что-нибудь поклевала и ладно. Однажды – лет пятнадцать прошло – я у своей подруги на дне рождения объелась, и было так противно, что я себе сказала: больше я так не ем. И с тех пор – всё. А потом – для чего мне сохранять фигуру, я не знаю, но я не люблю почему-то старых толстых баб, и не хочу стать одной из них. Я их терпеть не могу. Нет, я обожаю пироги, но не буду же я их есть каждый день.
Ирина Игоревна подвигает ко мне банку с растворимым кофе и идёт за чайником.
– Каждый день я нахожу для себя маленькие радости. В бассейн, например, хожу. На тренажёре занимаюсь. Двадцать пять минут. Два с половиной километра. Сегодня была. Вчера была. С утра иду, а для чего не знаю. Не хочется стареть, наверное. Да и чувствую себя после этого хорошо. Бог мне не зря же дал – всегда выглядела на десять лет моложе. И я всю жизнь слежу за собой. А для этого надо просто хотеть жить…
Вечером она вновь выйдет на сцену, чтобы прожить ещё одну жизнь. И наградой за это ей вновь будут аплодисменты, горящие глаза зрителей и тёплая, ободряющая улыбка мужа. А я всё пытаюсь представить, как они сыграли бы в пьесе на двоих. Ну, допустим, в той же «Старомодной комедии» Алексея Арбузова. И понимаю, что сослагательного наклонения в жизни актёра не бывает. Мы никогда уже не узнаем, как сыграли бы те, кто уже находятся за гранью добра и зла. Значит, надо сейчас, сегодня воспользоваться шансом, который подарила судьба театру: не каждая труппа может похвастаться старейшими актёрами в такой прекрасной рабочей форме. Впрочем, это уже сюжет другого спектакля.
Зиновий Бельцев.
Комментарии